• Биография
• Воспоминания
• Произведения
• О творчестве
• Разное

Я беру с полки книжку, одну из тех немногих, которые захватил с собою, уезжая из Петербурга в 1918 году на дачу в Тойла. Книжка издана в 1887 году Германом Гоппе. Ее название: “Стихотворения К. М. Фофанова (1880—1887 гг.)”. Это — первая книга поэта. Издана она в год моего появления на свет и в год смерти С. Надсона — даты знаменательные... Фофанов писал семь лет при жизни Надсона и был многим уже знаком до своей первой книги. И не странно ли: посредственный Надсон был божеством для молодежи, между тем как более чем талантливый Фофанов для большинства оставался чуждым.

Надсоном зачитывались, учили его наизусть, всячески “уважали” и чествовали, его появления на эстраде сопровождались овациями, “Литературный фонд”, издававший в бесконечном количестве экземпляров его единственную книгу, разбогател на ней, а Фофанова почти не замечали. Я не говорю, конечно, о настоящих немногих ценителях искусства — я имею в виду так называемую “большую” публику. Объясняется, однако, все это очень просто: у Фофанова не было тенденции, обязательной для русского поэта той эпохи. Надсон же, писавший душещипательные элегии, насыщенные гражданской скорбью и стереотипной лирикой обывателя, отвечал как раз запросам времени.

Я убеждался неоднократно, что рядовой читатель, к сожалению, до сих пор плохо разбирается в вопросах стиля, и это — после извержения такой поэтической Этны, как Бальмонт, после офортов Брюсова и аллитерационной волшбы Сологуба!.. Немудрено, что в те времена, когда, прозевав Каролину Павлову, Баратынского и Тютчева, русский читатель зачитывался Некрасовым и Плещеевым, Надсон пришелся ему по вкусу и был принят им целиком. Какое могло быть дело публике до жалкого однообразия его размеров, вопиющего убожества затасканных глагольных рифм, маринованных метафор и консервированных эпитетов? Самое главное было налицо: “тоска по иному”, все остальное не замечали, не хотели замечать и замечать не умели.

Здесь я делаю необходимую оговорку: воздавая Надсону глубокое уважение как человеку безукоризненной честности, и вполне сочувствуя его тяготению к иным формам затхлой жизни его эпохи, я абсолютно не принимаю его как поэта, для ухода из этой самой затхлости пользовавшегося затхлыми средствами в своем творчестве. Я не склонен и обвинять его за это, памятуя, что его одаренность была весьма ограниченной и не позволяла ему заняться изысканиями иных средств. Я только хочу конcтатировать прискорбный факт превознесения малодостойного за счет достойного вполне. Повторяю, я говорю только с точки зрения литературного, специального подхода, и ничего более.

Вот для этого-то я и достал с полки книжку Фофанова, современника Надсона, которого высоко ценил сам Надсон, чтобы сделать несколько знаменательных из нее выборок, могущих сказать сами за себя больше, нежели я стал бы пытаться прозой хвалить стихи! Но прежде, чем сделать это, припомню кстати эпизод, происшедший в 1912 году в Москве за ужином после моего концерта в “Эстетике”. Присутствовавший на этом ужине ныне покойный профессор С. А. Венгеров, говоря о Надсоне, всячески его восхвалял и защищал от нападок моих и Валерия Брюсова, читавшего на моем вечере стихи, мне посвященные.

“Понимаете ли,— говорил Венгеров,— что, читая Надсона, чувствуешь не только тоску, но и ужас...” Тогда Брюсов саркастически заметил: “Если в темноте меня схватят за горло, я тоже почувствую ужас. Следует ли, однако, что этот ужас художественного происхождения?..” Ясно: если Надсон не был художником, то “ужас” его был несколько иного порядка.

Я раскрываю томик Фофанова на первой странице, украшенной его автографом. Дата — 23 мая 1908 года, мыза Ивановка, на станции Пудость:

НА ПАМЯТЬ ИГОРЮ-СЕВЕРЯНИНУ

Это в юности всё было, 
Прежде я не так любил. 
И одно мне изменило, 
Я другому изменил. 

Эти струны, эта книжка — 
Грезы юности былой... 
Но теперь амур-мальчишка 
Стал и взрослый и седой. 

Потому-то сердцу больно, 
Вьюга веет на душе, 
И следы любви невольно 
Я ищу на пороше. 

Той любви своей юности искал престарелый поэт, гостя у меня на даче, когда на нашей “изношенной земле”, под “золотой лазурью”, “весною, в Божьи именины, тебе веселый праздник дан: в твоем саду цветут жасмины, в твоем саду журчит фонтан”, когда над “огненной урной тюльпана” светит “молодая луна”, когда

Весь заплакал сад зеленый, 
Слезы смахивают клены 
На подушки алых роз. 
Порвана последней тучки 
Легко-дымчатая ткань. 
И в окно уносят ручки 
Юной бабушкиной внучки 
Орошенную герань... 

когда

Едва-едва забрезжило весной, 
Навстречу вешних дней мы выставили рамы. 
В соседней комнате несмелою рукой 
Моя сестра разучивала гаммы. 
Духами веяло с подержанных страниц,— 
И усики свинцово-серой пыли 
В лучах заката реяли и плыли, 
Как бледный рой усталых танцовщиц... 

И не хотелось ли поэту, вспоминавшему свою молодость, заключенную в монастыре лет, сказать ей:

Быть может, тебя навестить я приду 
Усталой признательной тенью 
Весною, когда в монастырском саду 
Запахнет миндальной сиренью? 

Опечаленно вспоминает он дальше:

Тихо бредем мы четой молчаливой, 
Сыростью дышат росистые кущи... 
Пахнет укропом, и пахнет крапивой, 
Влажные сумерки гуще и гуще... 
...Верно, давно поджидает нас дома 
Чай золотистый со свежею булкой. 
Глупое счастье, а редким знакомо... 

И не подумал ли он, смотря на осенеющий парк Ивановки:

Полураздетая дуброва, 
Полуувядшие цветы, 
Вы навеваете мне снова 
Меланхоличные мечты.1 

О музе прежних дней, о которой он сказал когда-то:

Увы, ей верить невозможно, 
Но и не верить ей нельзя. 

О, молодость Фофанова, когда

Заслушалась роза тюльпана, 
Жасмин приклонился к лилее, 
И эхо задумалось странно 
В душистой аллее.2 

Теперь же

Время набожно сдувает 
С могильных камней письмена. 

Вспомнились и давние незабудки, не увядшие на клумбе воспоминаний:

Не грели душу сны живые, 
Лишь доцветали на окне 
Две незабудки голубые, 
Весною брошенные мне... 

И в те ли дни встретился он впервые с любовью, которой сказал:

С тоской в груди и гневом смутным, 
С волненьем, вспыхнувшим в крови, 
Не повторяй друзьям минутным 
Печаль осмеянной любви. 

Им все равно: они от счастья 
Не отрекутся своего, 
Их равнодушное участье 
Больней несчастья самого.3 

Не любил поэт города:

Столица бредила в чаду своей тоски, 
Гонясь за куплей и продажей. 
Общественных карет болтливые звонки 
Мешались с лязгом экипажей...4 

И он шел рассеянно, город его не волновал, мечты мчались туда, где

...серебро сверкающих озер, 
Сережки вербы опушенной 
И серых деревень заплаканный простор, 
И в бледной дали лес зеленый... 
И веяло в лицо мне запахом полей, 
Смущало сердце вдохновенье, 
И ангел родины незлобивой моей 
Мне в душу слал благословенье.4 

И не за эту ли свою любовь к природе поэт всегда

Был встречаем природой знакомой, 
Как нежною сестрою потерянный брат?.. 

Не одну существующую земную природу знал он, была хорошо знакома иная природа — природа фантастическая:

Я грезою в Эдем перенесен: 
Меж мшистых скал легко гарцуют лани, 
Цветет сирень, синеет небосклон, 
И колибри трепещет на банане... 5 

Это в эпоху-то Надсона!

Вы все-таки еще не согласны, господа, что кpaсота выше пользы?..

1924 Озеро Uljaste