• Биография
• Воспоминания
• Произведения
• Статьи о творчестве
• Разное

Предисловие.

Предлагаемая читателю поэма написана мною одиннадцать лет назад, но до сих пор еще не появлялась в печати. Выпуская ее теперь несколько отделанной, полагаю, что не заслужу слишком строгих упреков судей и критиков.

Редакционныя мытарства "Необыкновенный роман" прошел, как обыкновенно проходят все литературные вещи, слишком неожиданныя. Однако, отданный на разсмотрение Ал. Петр. Пятковскому, роман был одобрен и принят им для "Наблюдателя".

Он должен был появиться в январской книге его журнала следующаго года, но, к сожалению, Ал. Петр. вскоре скончался.

Чистовая рукопись так и осталась в его портфеле,- и я, не зная, кому был передан литературный не напечатанный материал "Наблюдателя",- не искал свою рукопись. Возстановил я ее по черновику.

Впрочем, у меня затерялось так несколько крупных и мелких рукописей в прекратившихся изданиях, как, например: "Родная Нива", "Голос Правды", "Образование" и др.

Не гарантированный денежным авансом со стороны издателя, литературный материал игнорируется, часто не по заслугам. Он нередко забрасывается в Лету прежде поступления в печать,- и более крупныя вещи тем легче, что оне для прочтения откладываются в долгий ящик, устрашая своим объемом.

Никакого страхования в этих случаях в литературных обществах предпринять нельзя, как нельзя предохранить свой литературный труд, пока он в рукописях, от пожара, от крыс и от других непредвиденных уничтожений.

Весьма грустно, что на это мы смотрим сквозь пальцы; невесело и то, что заведомый плагиат не наказуется, как всякое материальное воровство, а на потерю рукописи смотрят так же снисходительно, как на зачитанныя знакомыми книги.

Всё это было не раз говорено и в печати, но напоминание об этом, полагаю, не помешает, пока не войдет литературный труд в прочные и благодарные устои закона.

Возразят, что литературная ценность вещей весьма призрачна и не поддается сразу оценимости, иначе пришлось бы считаться даже с безграмотными начинаниями, со школьными упражнениями, с трудами неутомимых маниаков и графоманов и т.д. Соглашаюсь,- предупреждаю, что для обиженных самолюбий может быть вполне авторитетная экспертиза, если того потребовал автор.

Опять предвижу возражения: да где же найдется время, да и кому охота возиться с безчисленными кропаниями признанных и непризнанных сочинителей? И можно ответить, что найдется и время, и охота у недостаточных, но авторитетных и добросовестных литераторов, если их труд будет оплачиваем, как каждый редакционный труд.

Сергиевская пустынь.

1910 г. 3 Августа.

Введение.

Еще звучат октавы эти
Шалуньей-юностью, друзья,
Но нет тех лиц давно на свете,
С кого писал портреты я.

Пусть эти вольныя октавы
Не ставят мне в невольный грех;
Их ради шутки,- не для славы,-
Слагал для "этих" и для "тех".

Как отзвук "Домика в Коломне",
Мне разсказали эту быль;
Прочти, читатель,- и запомни,
И не брани меня за стиль.

Я исправляюсь понемногу,
И реже ветрено грешу...
Всё ближе к смерти, ближе к Богу,-
И суеверней я пишу.

		Автор.

3 Марта 1910 г.

С.-Петербург.

Необыкновенный роман.

(Повесть в октавах).

I.

Наш городок встревожился совсем
От новости внезапной и нежданной...
Все говорят, что мало нынче тем
Для повестей. А вот сюжет - и странный!
Во времена классических поэм
Его поэт воспел бы иностранный,
А нынче им не брезгает и Русь.
Ура, друзья! Я за него берусь.

II.

Вы знаете наш город или нет?
Там в близости от сельских огородов,
Где города слабей заметен след,-
Где овощи - источник всех доходов,-
Где, помните, бывало только свет,
Встречали мы веселый луч восходов,
Где роща есть еще - и перед ней
Недвижный пруд под плесенью своей.

III.

Где догнивают шаткие мостки
Панелью в немощеном переулке,
Где на ларке надгробные венки,
А рядом с ними кислый квас и булки,
Где поездов упрямые свистки
В росистый вечер яростны и гулки,-
Есть ветхий домик, прочим не в пример,
Пред ним забор - и покривлен, и сер.

IV.

В том домике,- едва пришла весна,-
Девица поселилася,- и странно
Вела себя красавица. Одна
Она сперва гуляла постоянно;
Высокая, прекрасно сложена,
Вся в белокурых локонах, как панна,
Или милэди гордая, и был
Ея наряд, хотя и прост, но мил.

V.

Ее лицо загар слегка обжег,
Но темныя и длинныя ресницы,
Склоняяся, почти касались щек...
А смелый взор был радостней денницы,-
И так лукав, так ласков и глубок,-
Что с завистью глядели и девицы
На юную красавицу,- и все
Заговорили о ея красе.

VI.

Кто девушка и кто ее занес?
Не нежное-ль виденье из тумана,
С ближайшаго-ль погоста фея грез?..
Но нет! Она звалася Мариана
И все-таки является вопрос,-
Кто ж, кто она!- для каждаго Жуана.
Та девушка, как сказывает пристав,
Был юноша из беглых кантонистов.

VII.

Но мы вперед не станем забегать
И выследим сперва за ней сторонкой.
Нельзя ж Иваном Мариану звать;
Девчонка - и останется девчонкой.
Прекрасная,- чтоб больше не сказать,-
Она свой стан затягивала тонкой
Шнуровкою,- а выпуклая грудь
Кого из нас не может обмануть.

VIII.

Вы знаете-ль, что в нашем городке
Есть чудный парк, не созданный для прозы.
Там темныя аллеи,- в цветнике
Насажены и лилии, и розы,-
Когда луна восходит вдалеке
Из-за дерев, вам кажется, что грезы
Столетния вершины осенят,-
И все оне от счастья задрожат.

IX.

В аллеях парка повстречать могли-б
Вы Мариану подвечер. За нею
Порой следит чиновник - старый гриб,
С улыбочкой и вытянувши шею,
И без кашнэ, забыв, что схватит грипп,
И шамкает: как будто молодею!
Что за глаза! А талья, Боже мой!
А ножка-то, а ножка... нет, постой!

X.

Врешь - не уйти!.. И по аллее дальше
За ней бежит... Быть может, семьянин
И генерал, служивший век без фальши,
И вдруг теперь с красавицей один
В аллее!.. Ах, что скажут генеральши
И что потом напишет "Гражданин".
Он - знай свое - бежит за нею следом,-
Должно быть, он давно привык к победам.

XI.

Красавица садится на скамью,-
И зонтиком чертит песок дорожки
И, чтобы скрыть улыбочку свою -
Кусает губы и глядит на ножки.
- Ох! Боже мой, как скоро устаю,
Еще нигде не отдыхал ни крошки!-
Твердит старик; садится рядом с ней,-
Минуты две вздыхая без речей.

XII.

И наконец он начинает: Да,
Смеркается теперь совсем не рано.
Гуляете вы часто?- Иногда,-
Она в ответ, смеяся как-то странно.
- А я частенько захожу сюда,-
Сказал старик и медленно, и чванно,-
Но в сей же миг сложил в улыбку рот -
И сделался уродливей урод.

XIII.

И вновь старик к ней, не спуская глаз:
- Вы, душечка, далеко ли отсюда?
- Не далеко.- Мамаша есть у вас?
- Я сирота!- "Сироточка - не худо!"
Помыслил старец, молча в этот раз
Прищурился, как старый кот у блюда...
И вслух прибавил с нежностью живой:
- Не страшно вам гулять в саду одной?

XIV.

Красавица поморщилась слегка,
На старичка взглянула бойким взглядом.
- Не страшно мне - ведь вы со мной пока,
Я даже к вам поближе сяду рядом!-
И пересела ближе, старика
Касаяся играющим нарядом;
Нечаянно его толкнула в бок
И уронила зонтик на песок.

XV.

Весь млеющий склоняется сосед
И подымает зонтик незнакомки.
И за любезность слышит он в ответ:
- Спасибо вам! Вы любите потемки,
Иль, может быть, дневной милее свет?-
Внезапные так вкрадчивы, не громки
Ея слова... Он изумлен - и вдруг
Осмелился ея коснуться рук.

XVI.

Она от рук не отвела руки,
И посмотрела на него жеманно.
А он вздохнул, как будто от тоски,
Спросил ее: Как имя?- "Мариана".
Она в ответ.- Ох, вы баловники!
Резвясь сказала,- и, как мак румяна,
Прибавила: зачем вам быть со мной...
Скучаете вы с дамою такой?

XVII.

А ей старик: возможно ли скучать,
Когда ко мне вы юность возвратили!
Она, смеясь, спросила:- как вас звать?
- Не все-ль равно!- Да, полно, это вы-ли?
Любовь не скрыли - имя ли скрывать?-
Минуты две они безмолвны были;
И он шепнул: Я, очень важный барин,
Зовусь - Иван Егорович Мазарин.

XVIII.

И в старике заговорила спесь:
- Не слышали такого господина?
- Не слышала!- Давно живете здесь?
- Давно ли, нет,- вам это все едино!
Она смутилась; он пылает весь.
У старика уродливая мина,
С отвисших губ бежит слюнявый ток,
И вдруг - в лицо красавицу он - чмок!

XIX.

- Как смеете! Да разве можно так?-
Красавица притворно закричала.
И съежился, и оробел чудак,
И ничего не мог сказать сначала.
И наконец, оправясь кое-как,
Красавица Мазарину сказала:
- Вот, прежде чем с любезностями лезть,
Спросили бы: хочу ли я поесть?

XX.

Старик в ответ: сказали б, я помог,-
Возможно ли, чтоб голодны вы были?
- Я бедная, но с честью, видит Бог...
Вы в дедушки годитесь мне - забыли!
Я завтра же здесь буду в вечерок,
Когда б рублей хоть десять одолжили!-
Старик расцвел и прежде чем, что взвесить -
Красавице вручил он ровно "десять".

XXI.

Она заторопилась,- и домой
Тотчас ушла; однако обещала
С ним встретиться вечернею порой.
- На этом месте - завтра же!- сказала
И скрылася походкою живой.
"И этого довольно для начала!"
Сказал старик, потер в раздумьи лоб,
Решив в душе: и хуже быть могло б.

XXII.

На завтра в час условленный пришел
Мазарин на свидание приветно.
Но час прошел - и сделался он зол;
Прошел другой,- он ждал ее - но тщетно!
Роса дымилась. Ветер, как Эол,
С вершинами шептался чуть заметно,
Продрог старик, разгневался старик,-
Побрел домой и головой поник.

XXIII.

А он-то был мечтами занесен
Бог весть куда! Вчера он мимоходом
С ней встретился - и стал на век влюблен.
Удивлена замедлившим приходом
Его жена разгневалась... а он,
Уже грозил сурово ей "разводом".
Нет, нет, Егорыч, брось из головы
Фантазии... Стареешь ты, увы!

XXIV.

С тех пор Мазарин больше не видал
Знакомку Мариану... Позабыла
И Мариана старика. Настал
Уже июнь. Она в себя влюбила
Давно другого,- тот ее встречал
То там, то здесь,- и ласково дарила
Свиданьями его; она сама,
Казалося, любила без ума.

XXV.

Володя Ниткин, милый человек,
Купеческим сынком был; по натуре
Незлобивый,- не знал он дома нег
И выростал при тяте самодуре.
Отец трактирщик доживал свой век,
Но сына все держал в ежовой шкуре,-
А у Володи юная душа
На встречу жизни рвалася спеша.

XXVI.

Он расцветал. В те годы был, когда
Вдруг юноша заговорил в мальчишке.
Едва-едва темнела борода
И усики, а губы в виде пышки
На поцелуй просилися всегда,-
И галстучек лиловый на манишке,
Кокетства ради, так смешно сидел,
Как будто бы он метился в прицел.

XXVII.

Его-то Мариана избрала
Себе в друзья; надеждой завлекала,
Подарки часто от него брала,
А вместо них другого не давала.
Бывало только летней ночи мгла
Над городом опустит покрывала,-
Они уже гуляют где-нибудь,
Беседой услаждая долгий путь.

XXVIII.

Их видели то в роще у пруда,
То на бульваре, то в стемневшем парке.
Он говорил ей о любви всегда,
Она же речь склоняла на подарки.
Вот первая затеплилась звезда,-
Аллей недвижны сумрачныя арки,-
Они вдвоем - и говорит он ей:
"Когда ж, когда же будешь ты моей?"

XXIX.

- Повремени!- она ему в ответ.
Но, как вино, кипит кровь у Володи,-
Он говорит: мне тошен белый свет,
Я никогда не злюся по природе,
Но если ты теперь ответишь "нет",
То не гневись - умрем мы на восходе
Зари, по утру... - Экий ты, шалун,
Она в ответ,- отсрочь такой канун.

XXX.

- Что толку в том, что мы себя погубим?
- Но все-таки ты будешь мне женой!
Он закричал...- ведь мы друг друга любим;
Ведь ты моя, а я навеки твой...
Скорее же друг друга приголубим,
Я без тебя останусь сиротой...-
Она молчит; в устах ея улыбка...
А их сердца стучат так шибко, шибко.

XXXI.

И вдруг, склонив лицо к лицу без слов,
Он к ней припал безмолвным и отважным.
Губами стиснув пух его усов,-
Она сожгла лобзанием протяжным.
Казалося, что несколько часов,
Тот поцелуй и медленным и влажным
Все таял... таял - и угас не вдруг
От судорог и затаенных мук...

XXXII.

А между тем румяная луна
Бледнела всё,- и выплывала выше.
С вершинами шептала тишина.
Вдруг сделалось все вкрадчивей и тише
На миг один. И, как злой дух, темна
Скользнула низко тень летучей мыши.
И вот в кустах щелк... щелк... и полилась
Трель соловья - с любовью тайной связь.

XXXIII.

Найду ли я резец иль карандаш,
Нежней иглы и тоньше акварели?..
Хотел бы я и взор потешить ваш,
И не смутить, как вы того б хотели.
Я уж слегка набросил вам пейзаж:
Луну и парк, и тень, и свет, и трели,
А остальное репликой дополню,-
Одну октаву пропустив, как молнью.

XXXIV.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

XXXV.

"Зачем же ты давно меня тревожишь?"
И слышен шопот: "Не могу, нельзя!.."
И снова шопот: "В гроб меня уложишь!"
И снова громче: "Гибелью грозя,
Ты не возьмешь; ведь ты любить не можешь
Таких, как я?!"... И тени две, скользя,
Как вздоха два, разъединились снова.
- Прощай!- Прости!...- и более ни слова.

XXXVI.

Пришел домой Володя поздно; бел
Как полотно, как первый снег в пустыне;
Поверить всё не мог он и не смел,
Что вся любовь растоптана отныне.
Он хохотать в истерике хотел,
Хотел рыдать о рухнувшей святыне,
А тут еще язвительный отец
Его корит: "Хорош, мол, молодец!"

XXXVII.

— Бог знает, где таскается до света,
Придет лица на полоумном нет...
Ну, где ты был? Нельзя ли без секрета.
Ну, где бродил?— Ни слова сын в ответ.
А поутру — вдруг звук из пистолета.
Пришли к Володе; он лежит одет,
А на его разстегнутой манишке
Алеет кровь... Мать плачет о сынишке.

XXXVIII.

Отец угрюм; от страха глаз скосив,
Он мечется по дому оробелый...
— За доктором! еще Володя жив.—
Не думал я,— он был всегда несмелый...
А сын лежит, уста полураскрыв,
На век немой, торжественный и белый...
Блаженный сон — не долго длился он...
Приснится ли за гробом новый сон?

XXXIX.

Старик-отец отчаяньем сражен,
И дней чрез пять, как будто бы свихнулся,
Стал ждать еще каких-то похорон,
Осунулся и более согнулся,—
На всех глядит в недоуменьи он,—
Как будто бы над бездною проснулся,
А тут пришел и "монополь" не кстати
И водочку нельзя держать в ушате.

XL.

И стал он зол, как старый купорос.
На всё ворчит больной винокурилка.
Глаза слезятся, побагровел нос,
Как шар биллиарда лысина с затылка.
И только жаль, что мохом не порос,
Как вековая "рейнскаго" бутылка.
Он не впускает женщин и мужчин,
Теперь в трактире пьянствуя один.

XLI.

Сомненья нет, рехнулся самодур.
Стоит один, безмолвствуя, за стойкой.
А кто войдет,— величествен и хмур,
Он выгонит того с головомойкой.
Потом бранит и дураков и дур,
И потчует весь день себя настойкой,
И, может быть, запрут трактир его,
Да кстати же "запрут" и самого!

XLII.

Теперь вернемся к Мариане мы.
Она уже о Ниткине забыла,—
Достаточно с ней всякой кутерьмы,
Чтоб память в ней истерлась и остыла.
Она теперь у городской тюрьмы
Частенько ходит, там она влюбила
Еще в себя: писец тюремный Вася
Ей строит глазки, ус подвитый крася.

XLIII.

И от него она успела дар
Себе добыть. Писец сидит без денег,—
Но подарил ей чей-то самовар,
Мешок белья и пару новых кенег.
У Марианы этот весь товар
Уже скупил разсчетливый священник;
Хотел помочь он Мариане — и
К тому же порадел и для семьи.

XLIV.

Но надоел ей скоро и писец,—
Поссорилася с ним из-за чего-то.
Скучает Мариана; наконец,
Подругу ей найти себе охота.
В ея груди — томленья и свинец,
А в голове — тяжелая дремота.
Мужчины все ничтожны и хитры,
Ей хочется сочувствие сестры.

XLV.

О, если бы усталой сиротой
Припасть на грудь любезную подруги.
И высказать тоску души больной,—
Свои грехи и все свои недуги...
И, наконец, час пробил роковой:
Она нашла подругу из прислуги
Одной простой и доброй госпожи
Ну, Муза, поскорее разскажи.—

XLVI.

Кто госпожа и кто ея служанка?
Таисия Викентьевна Растроль
Звалася барыня и спозаранка
Она, бывало, объезжала голь
И разные приюты, словно нянька,—
За нищетой присматривала, чтоб
Везде был чист подвальный гардероб.

XLVII.

Ее любил весь город. Говорят,—
Она была вдовою коменданта,—
Всегда так скромен шелковый наряд,
И лишь в ушах два крупных бриллианта,
Как две слезы обиженных горят,
А на груди у кружевного банта
Шнурок лорнета, а в руке лорнет,
Чтобы бодрей взирать на Божий свет.

XLVIII.

Келейно все в жилище у Растроль:
Перед кивотом вечная лампада;
На полотенце вышитом хлеб-соль —
Глухонемых живейшая награда,
И просвира, Бог ведает — отколь.
К ней через день из собственнаго сада
Шлет губернатор пышных роз букет,
Пока цветут, как искренний привет.

XLIX.

Опрятный пол, что зеркало блестит,
На полках кухни медныя кастрюли,
Как жар, горят и дразнят аппетит...
И вечно не доконченным на стуле
Или ковер, или платок лежит,
Уже известный городу в посуле,
Как лепта предстоящая. Бог даст,
Рождественский базар его продаст

L.

На пользу богадельни. И всегда
Она в разъездах, иль в стенах приюта
И дома не бывает без труда,—
Ей дорога свободная минута.
Она не чванством — благостью горда,
При ней живут: служанкою — Аксюта,
Стряпуха Дарья, кучер старый Макс,
Да "Мумочка" — ее любимый такс.

LI.

Стряпуха Дарья — двадцать пятый год
Ей стряпает — и что за повариха!
Ея котлеты сами лезут в рот!
А пироги! Московская купчиха
Таких не ест... А пуддинг, а компот!
Аксюта же у барыни — портниха,—
И нянька такса, также камеристка,
И вообще стоит к хозяйке близко.

LII.

И скромница ж; ни кума-земляка,
Ни брата нет и даже нет кузена,
Еще в святом неведеньи пока
И вряд ли будет скоро перемена...
Одна подруга к ней из далека
В неделю раз заходит непременно.
Ей имя Мариана — не дурна
Еще собой и, как дитя, скромна.

LIII.

Растроль, бывало, дома нет; оне,
Подруги две, сидят тогда в столовой
И разговор ведут наедине,
То вкрадчиво любезный, то суровый.
А то и в спальне у Растроль одне,
Допив наливку с кофеем, в пуховой
Лежат постели,— опустилась стора...
А далее — без юмора умора!

LIV.

Едва звонок — подруги врознь опять
Сидят в углах, смеяся, тихомолком.
— Кто мог мои подушки нынче смять?—
Твердит Растроль,— скажи Аксюта толком.—
А та в ответ, смущаяся:— играть
Изволила Мумушечка; по полкам
И по столам тут прыгала; кричать
Устала ей... она же прыг — в подушки!...
И барыня прощает все Мумушке.

LV.

А ведь Аксюта знала всю вполне
Жизнь Марианы, и отлично знала
Всё прошлое ея. Наедине
Аксюте жизнь подруга разсказала:
Как сиротой росла она в казне,
Как в кантонисты в восемь лет попала
И, наконец,— что сущая безделка,—
Он не Марьяна, а Иван Горелка!

LVI.

И это правда, харьковский Иван,
По прозвищу Горелка, в кантонисты
Лет девяти или восьми был сдан,
Тогда его мечтанья были чисты,—
Не ведал он где правда, где обман,
Не метил в юбку, или в аферисты,
Любил начальство, уважал чины,
Стоял во фронте и носил штаны.

LVII.

Но вот подрос. Не раз уже, не два
Был в шалостях фельдфебелем замечен,
За что и поплатился он: сперва
Был в карцере, а после больно сечен,
Его не раз болела голова;
Он трепкою нередко был отмечен.
Любил картишки, выпивал вино,—
За что побить совсем не мудрено.

LVIII.

И снова он попался на глаза
Начальника; суровая мунштровка
Его ждала, как летняя гроза,—
Но от нея отделался он ловко...
Марш!— и сбежал, хотя не раз слеза
Катилася! Долой обмундировка!
Один еврей — добрейший человек
Его одел — и вывел из калек.

LIX.

Его мундирчик — кофтой заменил
И юбочкой — послушные рейтузы,
И наш Иван стал чрезвычайно мил.
Не видя в том себе большой обузы,
Он башмаки с платочком попросил,
Сменив на них две краденыя блузы,—
И обещался для торговца он
Еще принесть три пары панталон.

LX.

И, как червяк из кокона весной
Вдруг мотыльком является,— и вольно
Встречая день, летит над муравой,—
Явился наш Иван самодовольно,—
Вошел в толпу — и слился он с толпой,
С озлобленной, больной и богомольной,
И ночевал он кое-как везде,—
Но думал все: однако, быть беде!

LXI.

Тогда один из "вяземских друзей",
Тот, что ему всех чаще ставил "банки",
Его утешил — добыл "вид". Ей-ей,
Вид настоящей ковенской мещанки,
На имя Марианы Бартолей.
Теперь гуляй повсюду спозаранка
До полночи,— и не страшись, пока
Проводника дарована рука!

LXII.

Вот вам и вся история его,
Он в городок приехал к нам на лето,
Не пропускал без пользы никого —
От голода его спасало это.
Что он творил, не разсказать всего,—
Не каждаго касаться нам сюжета!
Позвольте же еще два-три штриха,
Набросить здесь... и кончим без греха...

LXIII.

Хотелося Аксюте, чтобы он,
Или она — подруга Мариана,—
Жила с ней вместе — и делила сон...
Там в чем другом,— а в этом нет обмана,
Она влюбилась и влюбился он!—
Вот и завязка новаго романа.
Но как устроить, как найти предлог,
Чтобы достойным вышел эпилог.

LXIV.

И так Аксюта молвила раз ей,
Своей подруге:— Барыни нет дома!—
Возьми ея собачку поскорей,
Тут будет много всякаго содома,—
Ей Мумочка дороже всех людей,—
Таисии причуда мне знакома,—
Возьми ее — а после принеси...
Она большое скажет нам "мерси".

LXV.

Награду даст, и если хочешь ты,—
Возьмет тебя в прислужницы к собачке...
Одобрила подруга те мечты
Аксюты,— согласилась в этой стачке,—
Совсем немного было суеты...
Пришла Растроль — спросила у чудачки:
— Где Мумочка?— Пропала, милость ваша!..—
В ответ Аксюта.— Боже мой! Мумаша!

LXVI.

— Да где ж она?!— Растроль твердит в слезах.
И на крыльцо, на двор сама выходит;
Везде зовет: Мумушенька!— но, ах!—
Мумушеньку в смятеньи не находит;
Недоуменье и печаль в очах;
Ее уста рыданье в спазмы сводит,—
Она везде уведомить спешит
О горестной пропаже и не спит.

LXVII.

Всё чудится, что Мумочка скребется
Там, у крыльца,— что Мумочка пришла,
Вот визг ея веселый раздается.
Растроль не ест, вздыхая, у стола;
Для Мумочки бисквитка остается...
Ах, если бы кормить она могла
Из рук своих любимицу. О, Боже!—
Награду обещает все дороже...

LXVIII.

Грозит разсчетом горничной своей,
Когда ея любимая собачка
Не сыщется — и в двадцать пять рублей
За поиск обещается подачка...
И вот Аксюта сделалась смелей:
Уж не унес ли трубачист иль прачка?—
Позвольте, я обегаю их всех,—
То на меня, пожалуй, свалят грех!

LXIX.

За дверь Аксюта — и скорей к подруге
Своей спешит, а Мумочка у той
Сидит грустна, поджавши хвост в испуге,
Смиренницей и умницей смешной.
И вдруг, визжа, бросается к прислуге,
"Пора! Пора! неси ее домой!"
Кричит Аксюта — и выходят вместе.
Вот будет новость — радостныя вести!

LXX.

Пришла домой. Конца расказням нет:
Аксюта шла, а давняя знакомка
Несет домой Мумушу,— только свет,
Нашла ее сегодня... Лает громко
Мумушечка, как будто шлет привет
От радости... Пред нею булки кромка
И молоко, и сахар, и бисквит,—
Но от волненья плох наш аппетит.

LXXI.

Растрогана Таисия Растроль;
Она собачку в мордочку целует
И говорит Аксюте: Не позволь
Уйти подруге — пусть она ночует.
Для ней у нас найдутся и хлеб-соль;
Пускай Мумушу холит и балует,—
Тебе одной не досмотреть,— а с ней
Убережешь Мумушеньку скорей.

LXXII.

Подругам это на руку. Оне
Того и ждали только. Стали вместе
Жить поживать в отрадной тишине.
У Марианы много тонкой лести
Для барыни,— довольная вполне
Растроль служанкой новою: на месте
Ее Аксюты хочет удержать,—
Но жаль подругам порознь жить опять.

LXXIII.

Прошла неделя. И Растроль с тех пор
Заметила в Аксюте перемену,—
Не раз и смех и крупный разговор
Между подруг слыхала через стену.
Так, например, послышался укор
В том, что Марьяна делает измену,
И с барыней, почтенною Растроль,
Марьяжную, как с ней, играет роль.

LXXIV.

Приязнь подруг — ужасная приязнь;
Понять ее Растроль никак не может,
То обе хмуры, словно их на казнь
Сейчас ведут... и что-то все тревожит:
То ссорятся, то тихая боязнь
На лицах их румянец уничтожит.
Косые взгляды мечут — и потом
Работают, смеяся, шепотком.

LXXV.

Марьяна все тревожней и смелей,
Аксюта же сурова, как волченок
В засаде тесной... и порой у ней
Злой голосок пронзителен и звонок
От ревности. И барыне своей,
Как молодой подруге из девчонок,
Небрежно молвит: "Барыня, я вам
Ужо умыться и сама подам!"

LXXVI.

А барыня наивна и смешна,
И так в ответ Аксюте дерзкой скажет:
— Твоя подруга кротче,— пусть она
Потрет мне спину и с Мумушей ляжет.—
Аксютка же бледнее полотна,
От ревности язык ей сзади кажет
И кукишем грозится за спиной...
О, ревность, ревность — экий грех какой!

LXXVII.

"Чудовище с зелеными глазами!"
Сказал Шекспир о ревности. Но ты
Еще ужасней, ревность! Между нами,
Родная дочь безчинной клеветы,
Ты жадно ходишь спешными шагами
И нас влечешь к хаосу темноты.
Пьяней вина, безумнее просонок,—
Твой яд, как смерть, губителен и тонок.

LXXVIII.

— Ох, эта дружба девушек!— вздыхая
О юности, Растроль твердит:— вас тут
Не разберешь! И я была такая,—
И помнится наш Смольный институт.
Дружились мы. О, молодость святая,
Ты пролетела в несколько минут.
Невинная, чарующая юность,
Сгорела ты, резвясь как безразсудность.

LXXIX.

Прекрасный профиль, локон золотой
И тихий взор, как глубина морская —
Припомнились Таисии. Мечтой
Мечта мечту торопит, погоняя,
Взор старческий поддернулся слезой,—
И ярче ей предстала жизнь былая,
Разлуки час с Катюшей ожил вновь.
О, девичья, невинная любовь!

LXXX.

Волшебный чад воспоминаний дальних,—
Как ты уныл и вместе с тем хорош.
Ты маяком горишь в судьбе печальных,
К грядущему от бывшаго ведешь!
Ты часто сном летаешь в тихих спальнях
И как венок иллюзии плетешь,
Прошедшее мешаешь с настоящим;
Твой иммортель в ряду с цветком блестящим.

LXXXI.

На дружбу двух служанок заглядясь,
Растроль порою говорит им в шутку:
— Вот будут слезы, если, не спросясь,
Марьяна замуж выйдет!— И Аксютку
Приводит в замешательство, смеясь.
А та молчит, нахмуряся, минутку
И говорит Таисии потом:
"Охота б вас с ней видеть под венцом!"

LXXXII.

И не поняв, в чем заключалась соль
Лукавых слов, Таисия хохочет,—
Аксютка же косится на Растроль,
И злой язык еще острее точит:
"Я знаю, вам всегда по нраву голь,
Да Мариана вас любить не хочет".
И отвернется, покрасневши вдруг,
Или посуду выронит из рук.

LXXXIII.

Пустив росток свой, ревность, наконец,
В отравленное жало созревает.
Растроль раз слышит: Экий молодец,
Тебя уже и барыня ласкает.
Ну, что ж возьми старуху под венец.
Чай, без любви она уж умирает...
— Да, полно ты!.. Брось лаиться,— а то
С тобой меня не примирит ничто!

LXXXIV.

Аксюта в слезы:— Озорник, нахал!—
Она кричит в ревнивом изступленьи.
— Что здесь за шум? Что это за скандал!—
Таисия твердит в недоуменьи,
А Мариана:— Шут бы вас побрал!—
И за порог скорей бежит в смущеньи.
— Уж не с ума ль, Аксюта, ты сошла?—
Вопит Растроль, как простыня бела.

LXXXV.

— А ты куда, Марьяна?— Но и след
Уже простыл от новой камеристки.
Давай Бог ноги, благо есть билет,
Вернувшийся сегодня из прописки.
Аксютка же дает такой ответ:
— Что не кусали?— локти были близки.
Бегите же теперь за ним скорей.—
— Рехнулась ты,— вопит хозяйка ей.

LXXXVI.

— Рехнулись вы, а я в своем разсудке.
С ума Иван мой свел вас...— и глаза,
Как у волчицы, блещут у Аксютки
И за слезою катится слеза...
Растроль трясется... Да, плохия шутки!
И в ужасе глядит на образа,
Как бы защиты просит от такого,
От навожденья тяжкаго и злого.

LXXXVII.

Аксютка же без устали спешит
Все разсказать, что знала про Ивана:
Он плут, он вор, имел подложный вид;
Он дожидался с барыней романа...
И говорит... и больше говорит,—
В обман его яд новаго обмана
Вливает зло... а барыня едва
От страха и смущения жива.

LXXXVIII.

О, Боже мой! о горе, до чего,
Таисия, на свете дожилася!
Должна глотать обиды... От кого?
От ревности служанки!.. Залгалася,
В волнении не помня ничего,
Аксютка злая, словно опилася...
И наконец, уставши языком,
Таисии грозится кулаком.

LXXXIX.

Тут с криком "ах!", как мертвая бледна,
Растроль, шатаясь, в обморок упала.
Потом в слезах очнулася она
И, вспомнивши про ужасы скандала,
От потрясенья сделалась больна,
И бредила и тяжело стонала...
И вот пошла губерния писать...
Мы любим тайны, больше любим лгать.

XC.

Стряпуха Дарья разсказала прачке,
А прачка — по соседству госпоже.
Там дворник — дворнику на водокачке.
Растет молва; друг с другом на ноже —
На сплетнях только сходятся чудачки
И чудаки, что жницы на меже.
И колесом не смазанным весь город
Пошел скрипеть; толкуют стар и молод.

XCI.

Узнали все. Слух странный облетел
И высший круг. Всех больше горячился
Один глухой сановник "не у дел".
Он на Растроль, как ястреб, напустился,
Бранить всех женщин был его удел.
И он теперь восторженно бранился:
У ней, мол, жил какой-то Ривашоль,
И, обокрав, он отравил Растроль.

XCII.

Стал разглашать о пьяницах везде
Большой ревнитель трезвости. Нос клюквой
Его алел, хоть жил он на воде,
Питаясь только рыбою и брюквой.
Стал всех пугать, как фигой в бороде,
Он не законом, а закона буквой,—
И говорил, что и Растроль сама
От пьянства с горничной сошла с ума.

XCIII.

И все к Растроль! Весь город на лицо:
Инспектор школ — эстонец прыщеватый,
Нотариус весь круглый, как яйцо,
И пухленький, как бы подбитый ватой.
А вот еще вступает на крыльцо
Сам полицмейстер, третий раз женатый.
Еще коляска,— так и есть, он самый,—
Наш комендант с сиятельною дамой!

XCIV.

Растроль лежит, а в комнате другой
Все шепчутся, качают головами...
А вот еще вошел старик седой;
Он, как витрина, блещет орденами,
Лукавый глаз слегка прикрыв рукой...
Уж он везде за новыми вестями,
Всех выспросит: как? что? и отчего?
Читатель мой,— вы знаете его.

XCV.

Ведь это он — знакомец наш Мазарин,
Иван Егорыч! Видите, слегка
Смущается высокопарный барин,
Но все еще бодрится он пока...
И вдруг стал красен, словно рак, что сварен,
И за платком хватается рука.
Он думает: "Та самая девчонка!"—
И от смущенья высморкался звонко.

XCVI.

Растроль почти совсем лишилась сил
От разных клизм, примочек и касторок.
Не знаю, кто тогда ее лечил,—
Врач приглашен был сумрачен и дорог.
Но мой совет: я б Кмито пригласил
Немедленно, без всяких отговорок.
Пусть это имя будет не забыто:
Спешите же скорей к Антону Кмито *).

*) Гатчинский врач, скончавшийся в 1902 году.

XCVII.

Прекрасный врач! Он спас меня, когда
Недуг толкал в объятия могилы.
И вот с тех пор прошли уже года,—
А видите, я не лишился силы.
Во всякий час он едет, господа,—
Немногие врачи так нынче милы.
Он вылечит и цироз, и плеврит,
И возстановит сон и аппетит.

XCVIII.

Изумлены скандалом этим все...
За беглецом Горелкою погони
Из сыщиков,— у станций, на шоссе
И у застав... А он сидит в вагоне,
В своей притворной, девичьей красе
И разговор ведет в минорном тоне
С соседями... но все же, наконец,
Изловлен был лукавый сорванец.

XCIX.

И вот его открылися вины,
Под стражею он приведен к допросу:
Зачем носил он юбку — не штаны?
И точно девка заплетает косу?
И прочее, чем крайне смущены.
Однако, мы закурим папиросу
И помолчим,— не знаем ничего!—
Улик и так достаточно с него.

C.

И тут конец истории моей...
Всё это быль — не выдумка, поверьте,
Курьезный факт,— бывает и смешней.
Вся жизнь смешна, а слезы только в смерти.
Ведь иногда под маскою людей
Бывают звери, ангелы и черти.
Да, жизнь порой причудливее грёз —
И вымыслу поэта ставит нос.

CI.

Кто б ни читал роман мой,— жены, дети ль,
Или мужья... я высказал, что мог...
Да здраствует святая добродетель!
И пусть всегда прощается порок!
Да избежит он розог, или петель!
Да будет он всегда от нас далек!
И вы, друзья, не осудите резко,
Что у меня в октавах мало блеска.

ЭПИЛОГ.

CII.

Растроль жива осталась - и творит
По прежнему свои благодеянья,
Аксюта вышла замуж; ест и спит,-
Ея супруг дает ей пропитанье.
Он стрелочник, из старых волокит,
А наш Иван, лишенный состоянья
И всяких прав,- не сослан ли в Сибирь,
А, может быть, в далекий монастырь?

CIII.

Куда девался странный человек,
Скитается ль сибирскою пустыней?
Иль горкий свой оплакивает век
Послушником смиренным пред святыней?
Иль, может быть, замыслил вновь побег
Из пленных стен, волнуемый гордыней?
Теперь судьбой карающей изломан,
Я думаю,- хорош под клобуком он?


		К. Фофанов.

1899 г. Февраль-Март.

Гатчина.